"Как он дышит, так и пишет..." пел Б.Окуджава. Так, интересно каким видит этот мир человек, помещенный в иную соиальную среду, а трудно найти более разные культурные среды, нежели вскормленная молоком осени Советской культуры молодёжь, чьё студенчество пало на 90-е годы, годы распада и последнего цвета, Советского Союза и современного человека Америки, воспитанного в духе великоамериканского шовинизма. Тем более удивительно было читать, когда наша переписка стала более плотной, прозаические наброски Джефа. Джеф - американский полицейский из Миссури, если только это не призрак старика Фридриха (да, да Ницше, именно его краткостью афоризмов повеяло на меня из этих отрывков). Короче, Джеф интернационален как "джеф", говоря на языке русском и английском. Правда, собственный русский его иной, и то, что вы здесь видите: перевод выполненный его казанским другом - совсем юной Галей Собутской. Что ж, это прекрассный русский язык. И внутренний мир русского и американца не разделяют те океаны, что лежат меж нашими странами на поверхности Земли.
Genius is only great patience. I saw a thatre play and I knew I could write something like that and I will! I will!!! There is something stopping me and I don't know what it is--something saying "Wait!" I can't. I want to write it now. It doesn't matter if you write a song, a play, a poem, or a book, it doesn't really matter--until someone sings it or performs it. I want to see actors perform my play, I want to bring people to their knees in tears because of my words. Not because of a thrill to hurt them, but to finally say "I have done my job"--not just to write, but to give people a look inside my soul. As I write the play or song, I want the same feelings to be experienced by them when it is performed--or else I have just wasted my time and effort.
Geoff Clark 11-17-01
Итак, дневники Джефа Кларка, американского полицейского.
Директор умер. Я знал это потому, что, когда шел по территории колледжа в столовую, у меня вдруг мороз пробежал по коже, и я поежился. Туман стелился по траве, и это было необычно. Внезапно я почувствовал, что директор умер. Должно быть, это был сердечный приступ – директор всегда пил и ел на всех вечеринках колледжа. Это не могло быть самоубийство – он не был учителем математики или физики. Обычно только математики и физики избирают этот путь. Они проводят годы, уставившись на черную доску и пытаясь решить каждую задачу и уравнение. Я часто слышал по ночам, как они лезут на стены и истошно вопят, как обезумевшие обезьяны в клетке.
Какое удовольствие в их профессии? Решение уравнений или сама попытка решения? Однажды они, наконец, решат это уравнение, и что потом? Мне кажется, это может свести с ума – смотреть на черную доску с написанной на ней тарабарщиной всю свою жизнь и пытаться найти числа, чтобы уравнять что-то! Однажды они отгадают эту загадку, и тогда оставшаяся часть жизни больше не нужна. Я слышал об этих людях, смотревших пристально на цифры сутками, без еды, без сна, не принимавших ванну, только для того, чтобы встретиться с другим ученым, который быстро посмотрит на уравнение и заменит несколько цифр. Наконец, первый ученый начинает бормотать и кричать: "Конечно, конечно! Именно так!" – словно мучимый жаждой человек, который пытается говорить с пересохшим горлом.
У меня вдруг появилось чувство, что я на свете один. Мир прекратил свое существование, и про меня забыли. Я никогда не был знаком с директором близко, но восхищался им – он был тем, на кого я хотел бы быть похожим, когда доживу до его лет. Я пришел, шатаясь, к сводчатому входу в столовую и пронзительно закричал: "Директор умер! Но кому до этого есть дело? Сегодня люди умирают, а завтра все будут думать только о погоде". Я слышал эхо своего голоса, отражавшегося от мрамора. Студенты замерли, и их вилки остановились на полпути ко ртам. Вдруг я услышал знакомый голос. Директор направлялся ко мне, поднимая очки с переносицы: "Что, собственно говоря, происходит?"
The Dean was dead. I knew this because I was walking across the campus to the dining hall and suddenly I felt a cold chill which made me shiver. There was low fog on the grass and that was unusual. Suddenly I just had the feeling he was dead. It must have been a heart attack--he was always drinking and eating at all of the college socials. It couldn't be suicide, he wasn't a math or physics teacher. Usually, those professions are the only ones who choose that way; they spend their years staring at black boards trying to solve each puzzle and equation. I have often heard them late at night, climbing the walls and howling like mad monkeys in a cage.
Where in their profession lies the pleasure? In solving the equations, or in the attempt? Once they finally solve the equation, what then? I should think it would drive anyone mad, to stare at a black board of gibberish all your life and try to get the numbers to equal SOMETHING! Once you solve the riddle, the rest of life is not necessary. I have heard of these men staring for days at the numbers, not eating, bathing or sleeping; only to see another scientist come in, quickly look at the equation and change a few numbers. Finally the first man begins babbling and crying "Of course, of course! that's it!!"--like a thirsty man trying to talk when his tongue is dry.
I suddenly felt as if I were alone. The world had ended and they forgot to take me off also. I never knew the Dean, but I admired him--he was what I would want to be like when I reached his age. I staggered to the archway of the dining hall and I began yelling "The Dean is dead! Doesn't anybody care? People are dying all over the world tonight, and tomorrow all anyone will care about is the weather!" I heard my voice echo off the marble and the students paused with forks to their mouths. Suddenly, I heard a familiar voice as I noticed the Dean walking towards me removing his glasses "Good Gawd man, what is all this yelling!" . How do you tell someone that you're glad to see they are alive?
Похороны проходили в поле, под большим величественным дубом. Ветер пел "Прощальную песню" в его редких ветвях, в то время как собравшиеся склонили головы и ждали, когда кончится эта песня:
О молодость, такая желанная, ты пока не ведаешь,
что жизнь не принадлежит тебе всецело.
Тебе предстоит поделиться ею,
ты берешь ее только взаймы
у того, кто обитает по ту сторону, во мгле,
кто с провалами вместо глаз, ждет своего часа.
Молодость шумит, похваляется и скрывает свой страх.
Страх того, что придет тот день,
когда все яркие краски поблекнут.
Еще одна жизнь, еще один день.
Того, кто живет во мгле, можно встретить повсюду.
Он пристально смотрит, и поворачивается, чтобы уйти,
Превращая радостные лица наших близких в печальные.
В молодости мы боялись смерти, хотя тогда это было для нас всего лишь будущее. После тридцати мы уже чувствовали холодное дыхание смерти. Я помню, как видел смерть однажды в детском ночном кошмаре – холодное серое восковое лицо с мерзкими чертами. Больше всего мне запомнились глаза, которые смотрели на меня.
Смерть не смеется, не ворчит сердито, не насмехается, не дразнит. Она просто невозмутимо ожидает нас. Однажды мы видим, что она стоит рядом, в какой-то момент наши глаза встречаются, она неспешно поворачивается и уходит, и мы знаем, что она будет сопровождать нас.
Похороны закончились. Одетые в черное, присутствующие начинают расходиться. Могильный камень скоро ляжет на это место, где земля поделена на участки, чтобы принять другое тело, и 100 лет спустя, парень на красном автомобиле остановится здесь, съест свой ланч и будет размышлять о дне появления этой могилы.
The funeral was held in the field under the large stately oak tree. The wind sang "The Farewell Song" through the thin branches as those who came, bowed their heads and waited for the song to end:
Oh youth, so precious yet never aware;
your life's not yours but meant to share;
and how you only borrow your days;
from the one that lives beyond the haze.
He waits his turn with deep-set eyes;
the youth, they bluster, brag and disguise;
their fear knowing of the coming of that day;
when all the bright colors will turn black and gray.
Another life, another day;
he winds his way down every lane ;
giving his stare and turning to leave;
turning family smiles to faces of grief.
In youth, we feared death although it was only a future sunset to us at the time. In mid-stride,
we felt a cold breath on our necks. I remember seeing him once in a childhood nightmare. A cold, gray, waxy face with black features--most remarkably the eyes that looked at me.
Death--as a person--doesn't laugh, jeer, snarl, or taunt. He meerly waits calmly for us. Then as we see him standing there, and once we make eye contact; he patiently turns, walks away, and we know to follow.
The funeral over, the black clothed spectators begin their trip home. A head stone will soon cover the spot where the earth momentarily parted to receive another soul and 100 years later, a guy in a red car will stop here, eat his lunch and wonder about the day they filled this grave.
Когда я умер, я очутился на лугу. Я не видел вокруг ничего, кроме бесконечных лугов. Все было серым, но с каким-то серебристым блеском, как в черно-белом кино. Дул сильный ветер. Вдруг я увидел своего старого друга тех времен, когда я служил на флоте. Его звали Мак. Он подбежал ко мне и обнял. Я не видел его с тех пор, как он умер много лет назад. Он был взволнован оттого, что увидел меня; он сказал, что у него все хорошо и что он не чувствует больше боли. Он посмотрел на меня еще раз и сказал: "Боже мой, Джефф, как приятно тебя видеть! Ты хорошо выглядишь!" Вдруг я очутился в лесу, я приближался к девушке, которая стояла на лужайке. Она умерла в 1932 году. Одетая в легкое зеленое платье, она составляла букет из цветов. Когда она повернулась ко мне, вспышка света озарила правую половину ее лица. Она улыбнулась мне. Я спросил ее, причиняет ли это страдания - быть мертвым, чувствует ли она боль? И она ответила, что она счастливее здесь, чем там, откуда она пришла. Я спросил ее о продолжительном скорбном крике - я слышал, как где-то люди кричали от боли. Она сказала, что это кричали люди в аду, и добавила: "Мы просто не слышим их больше". Она улыбнулась и затем отвернулась, чтобы закончить составлять букет.
Постигая жизнь
и стремясь найти свой путь,
иногда хочу я улететь.
Когда мне кажется, что я лечу,
я вдруг понимаю, что ничего не изменилось.
Я боюсь, что никогда ничего не изменится.
Когда мы ищем свое место в мире,
чтобы понять, кто мы есть,
когда мы пытаемся узнать и понять:
Мы так сильно этого хотим.
Иногда мне почти удается понять:
Иногда я парю, как орел,
а иногда впадаю в отчаяние.
В преисподней эта музыка берет свое начало, а затем начинает кружиться, шуметь и вздрагивать, словно сокращающиеся мышцы, или же расческа, скользящая по длинным, ниспадающим волосам. Музыка подобна океанским волнам, окружающим тонущего человека – он вскидывает голову и снова погружается в пучину, разрушительные волны не чувствуют жалости и накатывают с прибывающей силой. Это напоминает мне наводнение, и как таковое, оно прекрасно в своем неистовстве. На зрителей обрушивается, как призрак, огромное количество эмоций, которых они до сих пор не испытывали. Затем музыка постепенно стихает, напоминая почти бесшумное движение корабля, плывущего по ночному морю. Его мачтовые огни мерцают, словно соревнуются в блеске со звездами. Но все еще эта музыка вызывает боль где-то внутри, в животе. С каждым звуком появляется ощущение, что я могу указать на любой участок неба и там появится звезда. Музыка – это такая сила, которая позволяет управлять звездами и небесами!
Я хочу дирижировать оркестром. Я хочу управлять им, быть ответственным за него, быть его энергией и душой, его жизнью, смертью, вызывать благоговейный страх и быть его главным участником. Я хочу быть единственной целью его существования. И все это ради того, чтобы попросить его взять одну последнюю ноту и удерживать ее вечность – не важно, что произойдет завтра, мир существует только здесь и сейчас, до тех пор, пока длится этот звук, потому что, когда он оборвется, мир остановится. Я хочу неистово размахивать рукой вверх и вниз и кричать: "Громче! Еще!" – указывать на любого музыканта и удерживать энергию жизни и смерти в единственном инструменте – дирижерской палочке. Дирижер всего лишь дополняет оркестр. Он может не чувствовать инструменты, но он определенно чувствует музыку, которую они исполняют. У публики складывается впечатление от музыки благодаря бешеным жестам дирижера – чем он действительно управляет, так это публикой, а не оркестром.
Когда музыку исполняют хорошо, это вызывает ощущение, похожее на легкое подташнивание, словно после несвежей морской пищи. Несколько дней спустя вы думаете о том, на что похожа была жизнь до этого дня и как будет дальше. Когда люди умирают, когда они переходят из одного состояния в другое, есть ли в этом музыка? Музыка будет различной в зависимости от того, хороший человек или плохой. Если плохой – музыка будет похожа на шум насоса на насосной станции, который вселял в меня ужас, когда я был ребенком; или на звук сверла в кабинете зубного врача. Если же человек был хорошим, музыка будет напоминать хоровое пение или смех детей, радующихся весеннему дню.
From the depths of hell the music starts and begins swirling, turmoil, like muscle fibers, or like a comb riding down long flowing hair--like the ocean waves pounding a drowning man, he is tossed over and over with no mercy by the crashing waves building up, and up--it reminds me of drowning, and as such it is beautiful in its' violence. Millions of emotions that never were experienced come rushing in to the audience like a ghost spirit. Then the music fades to resemble ships at sea at twilight, with their mast lights twinkling competing with the stars, but still it causes a pain in the stomach. With each ring of the chimes, it's as if I can point at a certain piece of sky and a star will appear. Such power, to command the stars and heavens!
I want to conduct an orchestra. I want to command it, to ensconce it, to be its' energy and soul, its' life, death, fear, and then its' hero. I want to be its' sole purpose for existence. To beg it for one last note, and to hold that note forever--it doesn't matter what happens tomorrow, only here and now until the end of that note, because at the end of that note; the world will end. I want to raise my fist into the air, jump up and down, and cry "Louder! Come on!"--to point at any musician and to hold the power of life and death over that single instrument just with my baton. The conductor is only the mere amplifier of the orchestra. He may not be the instruments, but he definitely is the music. The audience gets their opinion from his frenzied movements--what he really conducts is the audience, not the orchestra!
It causes such a sickening feeling in the stomach, like bad sea food, when the music is played just right--yet for days afterwards, you wonder what life was like before that day, and how it will be forever. When people die, as they're sliding down, is there music? It would be different if they were bad--like the noise of the machine in the pump house that terrified me as a kid or the high whine of a Dentists drill. If they were good, it would be a choir or the noise of children laughing on a Spring day.
Все песни содержат идею боли и невероятного страдания, сокрушающего душу, - даже радостные песни с детским пением и цветами. Боль, как таковая, осторожно замаскирована в музыке или словах. Но она видна тем не менее.
Each quiet morning, a small bird would sit on the telephone wire and watch me jog down the road. I stood in the house looking through the window during a rain storm. The rain hypnotized me and it danced on the window. The wind made the "Wind Chimes" (small metal pipes of different lengths that make noises when the wind blows them) ring with the notes of angels voices.
Geoff Clark
